Путиков Олег Федорович

Путиков Олег Федорович (03.06.38 г., Ленинград  - 30.03.2024, Санкт-Петербург). Доктор геолого-минералогических наук, профессор. Специалист в области геоэлектрохимии.

Путиков Олег Федорович

Oкончил геофизический факультет Ленинградского горного института (1961), выпускник ГФФ-55 (https://web.archive.org/web/20160327075442/http://gff-lgi.spb.ru/gff-55). 

Путиков О.Ф., 1961 г.

Работал инженером-геофизиком Краснохолмской экспедиции (Ташкент, 1961-1963), старшим геофизиком аэрогеофизической партии Западного геофизического треста. Позже работал в Ленинградском государственном горном институте в должностях ассистента, старшего преподавателя, доцента, профессора. С 1987 по 1995 годы являлся деканом геофизического факультета.

Преподаватели геофизического факультета в колонном зале музея ЛГИ. Верхний ряд:  (слева направо) О.Ф.Путиков, Т.И.Нюппенен, В.Х.Захаров, И.В.Литвиненко. Средний ряд: Г.А.Череменский, Г.Н.Шаблинский, В.П.Захаров, Г.П.Новицкий, В.С.Музылев, Н.М.Онин. Нижний ряд: Г.Н.Крицук (Толстихина), Г.Ф.Новиков, А.А.Логачев, Ю.Н.Капков, Е.М.Квятковский, К.П.Соколов 

Разработал метод полярографического каротажа и организовал его внедрение для контроля подземного выщелачивания урановых руд (Узбекистан и Таджикистан), для контроля загрязнения подземных вод на объектах сельскохозяйственного строительства в Ленинградской области. 

Руководил геоэлектрохимическими съемками методом диффузионного извлечения элементов при поисках рудных месторождений и трубок взрыва в Ленинградской области и в Португалии, геофизическими исследованиями в скважинах ледникового покрова Антарктиды. 

Вручение дипломов о научном открытии «Явление послойного течения масс льда ледникового покрова Антарктиды». Авторы:  Марков А.Н., Котляков В.М., Зотиков И.А., Литвиненко В.С., Кудряшов Б.Б., Путиков О.Ф., Дмитриев Д.Н., Голубев В.Н., Леонов М.Г., Лукьянов А.В., Блинов К.В., Лукин В.В. На фотографии слева направо: К.В. Блинов – генеральный директор ООО «Теллур Северо-Запад», В.М. Котляков – директор Института географии РАН, В.С. Литвиненко – ректор Национального минерально-сырьевого университета «Горный», В.Н. Голубев – ведущий научный сотрудник научно-исследовательской лаборатории снежных лавин и селей МГУ имени М.В. Ломоносова, В.В. Потоцкий – Президент Международной академии авторов научных открытий и изобретений, В.В. Лукин – начальник Российской антарктической экспедиции, Д.Н. Дмитриев – ведущий геофизик ООО НПЦ «Геомир», О.Ф. Путиков – профессор кафедры геофизических и геохимических методов поисков и разведки месторождений полезных ископаемых Национального минерально-сырьевого университета «Горный»

Олегом Федоровичем разработаны основы физико-математической теории нелинейных геоэлектрохимических методов. Теоретически и экспериментально обосновал газово-пузырьковую конвективную модель формирования "струйных" ореолов рассеяния элементов, положенную в основу поиском глубокозалегающих рудных и нефтегазовых месторождений. Предложил использование лазерно-люминесцентного каротажа (ЛЛК) для изучения загрязнения вод в скважинах растворенными органическими веществами, в т.ч. нефтепродуктами, без отбора проб.

Путиков О.Ф. и Телегин А.Н.

В разные годы Путиков О.Ф. читал лекции и вел практические занятия по дисциплинам: «Геофизические исследования скважин», «Геотермические методы», «Комплексная геофизика», «Физика пласта», «Теория поля», «Геоэлектрохимия» и др. Олег Федорович подготовил 10 кандидатов наук, читал курсы лекций в Нидерландах, Канаде, Китае.

Заслуженный работник высшей школы Российской Федерации. Олег Федорович Путиков - автор более 160 публикаций, 3 монографий (в т.ч. на английском языке), соавтор издания Handbook of Exploration Geochemistry (Справочник по поисковой геохимии) (2000 г.). Олег Федорович обучил множество студентов и подготовил 10 кандидатов наук в стенах Санкт-Петербургского горного университета.

Юбилей Олега Федоровича. В кругу семьи и друзей. 2018 г.

Связаться с автором: n_senchina@inbox.ru

Из воспоминаний профессора Олега Федоровича Путикова

"1941 год, Бобруйск

        В начале лета 1941 года мои родители Фёдор Степанович Путиков и Соломония Леоньтевна Короткевич взяли трёхлетнего меня и сестру Ларису (один годик) и поехали из Ленинграда в отпуск к маме моего отца, бабушке Ирине Фоминишне, в Новую деревню (примерно в 10 км от Бобруйска, Белоруссия). Там нас и застала война.

        Узнав о начале войны, отец ушёл пешком в Ленинград, где он преподавал в Университете и по совместительству – в Артиллерийском училище химию. На время войны его приписали к этому училищу, и при эвакуации училища отец уехал в Ижевск, где преподавал всю войну.

        Мама осталась с нами в Белоруссии. В первые же дни войны около деревни сбили советский самолёт. Лётчик выжил, и моя мама – врач по специальности – помогала ему. Забегая вперёд, скажу, что после войны этот лётчик искал нашу маму через газету, и мне пришлось ответить, что Соломонии Леонтьевны уже нет в живых…

        Через некоторое время мама уехала с нами к своим родителям – Леонтию Адамовичу Короткевич и Татьяне Ивановне, урождённой Голубковой. Дед Левон, путевой обходчик на ж/д из Ленинграда в Киев, был уже на пенсии, и мы жили в его маленьком домике на станции Дашковка. В доме была всего одна комната и кухня.

        Когда пришли немцы, солдаты заняли комнату, а нам оставили кухню. У бабушки была корова, и по приказу немцев она должна была каждый день сдавать молоко. А потом корову забрали на мясо, и дед Левон закричал: «Манька, не давайся врагу!» Деда чуть не расстреляли.

        Оккупанты очень боялись белорусских партизан, а дед Левон иногда кричал во сне. И однажды ночью дед закричал: «Партизаны! Партизаны!» Немцы в кальсонах повыскакивали на крыльцо. Жизнь деда снова оказалась под угрозой; с трудом удалось всё разъяснить.

        Дед Левон был поляк по происхождению. По рассказам бабушки, отец его был католиком и говорил только на польском языке. Сам Левон уже принял православие (у меня даже есть документ о его крещении) и служил в русской армии. Путевым обходчиком он был очень добросовестным, и его дистанция, то есть подшефный участок пути, была в самом лучшем состоянии. До этого дед Левон и бабушка Татьяна работали на постройке этой железной дороги. Ещё раньше дед был плотогоном – сплавлял в составе артели по Днепру лес на Украину. На обратном пути артель часто грабили. Иногда грабителями были те же артельщики, знавшие всё про маршрут и время движения.

        Бабушка Татьяна в молодости поступила на работу на маслобойню, которой владела еврейская семья. Общаясь с хозяевами, бабушка стала свободно говорить на идише. Однажды, уже замужем, Татьяна пошла в лавку покупать мужу шапку. Хозяин-еврей обратился к помощнику на идише и, в полной уверенности, что покупатели его не поймут, сказал: «Дай ему (Левону) похуже». Тут бабушка поспешно добавила: «Нет-нет, самую лучшую». Приказчику ничего не оставалось, как принести лучшую шапку. А во время оккупации бабушка, напротив, старалась скрыть свои познания – ведь в основе идиша лежит немецкий, и она могла подслушивать разговоры солдат.

1944 год, Белоруссия

        После освобождения Белоруссии в сорок четвёртом мама со мной и сестрой Ларисой (Лялей) вернулись к матери моего отца – бабушке Арине Фоминишне. Маму приняли на работу в поликлинику большого посёлка Турки. Поликлиника представляла из себя деревянную избу, где сидели несколько врачей. Кроме мамы – терапевта я помню женщину – зубного врача и мужчину – фельдшера. Нам дали комнату в доме, где жила семья зубного врача. Мама обработала огород, где росло много овощей, и обсадила все грядки бобами. Кроме этого, мама купила корову, и каждый день мы пили молоко. Рядом с домом была речка и церковь. На речке я пропадал весь день, впрочем, так и не научившись плавать. Иногда я ходил в церковь (до войны меня крестили).

        В сорок пятом году я пошёл в первый класс. Школа находилась в посёлке Химы, куда надо было идти пешком три километра. Поэтому все школьники собирались группой, зажигали кадило, роль которого играла жестяная банка с углями на проволоке от волков и шли ещё затемно через поля. Все уроки наша учительница Татьяна Карповна вела по-белорусски.

        В сорок шестом в Турки приехал папа и забрал нас, то есть маму, меня и Лялю в Ленинград. Когда папа приехал к нам и раскрыл чемодан, меня поразили три вещи.

1. Чемодан;

2. Булка – в жизни я не только не ел никогда белого хлеба, но и не знал, что он существует. Я попробовал и понял, что булка – самая вкусная еда в мире;

3. Кусочек сыра, который оказался не менее вкусным. В военное время у нас было молоко, но сыр и масло никто не делал: их производство требовало слишком большого количества молока.

        В Ленинграде папа поселил нас в большой коммунальной квартире на улице Красного Курсанта, дом 2/14. Помимо нас в квартире жили пять семей.

        Теперь, когда нас с сестрой оставляли одних, я любил выковыривать из щелей в полу монетки. Когда накапливалась некая сумма, я брал бидон и шёл в киоск покупать 1-2 стакана газировки с сиропом. Подходя с бидоном к дому, я вставал на другую сторону улицы и кричал по-белорусски: «Лялька! Атчынi дзверы!» Я не знал, что есть звонок…

 1946 год, Ленинград

        С 1 сентября я поступил во второй «Б» класс 52-й средней мужской школы. Поначалу мне было очень трудно учиться на русском. Иногда я вставал в школьном коридоре и думал: «Зачем мне этот некрасивый, сюсюкающий язык? Вместо «тётка», «дядька» - «тётенька», «дяденька».

        Мать моего соседа по парте работала продавцом в булочной. Годы были голодные, а я учился хорошо; мать соседа приносила тому булочку и говорила мне: «Ты ему помоги, а он даст тебе откусить».

           И вдруг как-то на перемене папа с мамой пришли ко мне и принесли неизвестный длинный фрукт и говорят: «Вот мы тебе купили, ешь». Я подумал – что бы это могло быть? Уж лучше бы яблоко принесли… Почистил от кожуры, попробовал и понял, что вкуснее этого фрукта в мире ничего нет. Это был банан. С тех пор мне не доводилось есть бананов до окончания школы.

        Вообще в послевоенное время еду пока ещё давали по карточкам, и все, особенно дети, были очень голодны. Бананы в СССР не росли, а внешней торговли страна почти не вела. Поэтому бананы вплоть до перестройки были дефицитным продуктом, и в сороковые – тем более.

        Каждый год до пятого класса я ездил в составе семьи к бабушке Арине.

      После войны в Белоруссии осталось много оружия и боеприпасов. Мальчишки бегали, разбирали снаряды. Один раз я видел группу детей, убитых взрывом. Старшие ребята часто возились с боеприпасами, а я как-то попросил у них немного пороха. Они дали мне что-то, похожее на пуговицы, и я повёз их в кармане в Ленинград – удивить местных детей. По дороге была пересадка в городе Жлобине, и мы, ожидая поезда, спали на скамейке в здании вокзала. Я проснулся от звука «ш-ш-ш» и с ужасом понял, что порох сыплется из кармана на пол. Я скорее сел на кучку пороха, чтобы никто не увидел, и тихонько собрал.

        Приехали в Ленинград. Я вышел во двор и показал порох. Мы сложили его в кучку, поднесли спичку и он мгновенно сгорел без взрыва. Так закончилась моя авантюра.

        Мне было лет 11-12. Родители купили мне фотоаппарат «Любитель». Он давал контактные (без увеличения) снимки 6*6 см. Я фотографировал ребят, знакомых, но вряд ли что-нибудь сохранилось.

        После пятого класса я вместе с Лялей уже поехал не к бабушке, а в пионерлагерь у озера Перке-Ярве от Университета, где работал отец. К бабушке не поехали потому, что у папы случился инфаркт.

        В лагере я принимал участие в постановке пьесы «Ревизор». Мой герой – Земляника – был маленький и толстенький, а я был худой, поэтому мне подвязывали подушку к животу. Я старался играть как можно лучше, но всякий раз, как я выходил на сцену, Ляля убегала из зала, дабы не видеть моего позора.

        В другом лагере, близ Тарховки, у моего соседа по спальне, Горфункеля-Старшего, был брат Лёва – соответственно, Горфункель-Младший. По приказу брата Лёва умел надувать живот. Много позже, поступив в Горный институт, я встретил Горфункеля-Старшего. Он уже был студентом.

        В 1955 году я закончил школу с тремя четвёрками. Было обидно, что не хватило одной пятёрки до серебряной медали – по русскому языку, по которому у меня всегда были пятёрки. Произошло это так: нам дали сочинение на четыре часа. Я думал – времени много, успею, и в итоге не переписал на чистовик. Директор даже тайком пригласил меня к себе домой – переписать на чистовик, но я всё равно успел только часть.

        В десятом классе я задумался о выборе профессии. Ребята обращались за советом к учителям. Те сказали: «Ребята, идите в педагогический! Никто, кроме школьных учителей, не имеет отпуск в два месяца». Но я лично даже не мог представить себе, как можно работать с хулиганистой толпой. И я стал ходить на экскурсии:

1) Металлургический цех завода Вулкан. Меня поразило пламя, грохот и вонь. Нет, это не для меня.

2) Аккумуляторный цех какого-то завода, забыл какого. Ядовитые пары мне не понравились категорически.

3) После первых двух дней экскурсий я решил, что буду работать где-нибудь на природе, и написал заявление в Военно-Воздушную Академию на факультет строительства аэродромов. У меня оказался хороший вестибулярный аппарат, но не пропустили из-за плохого зрения.

4) Я был на дне открытых дверей в Горном институте, и там мне понравилось. Я решил поступать на геофизический факультет, поскольку там надо было заниматься полевыми работами. Кроме того, я любил математику и физику.

        На вступительном экзамене я набрал 27 из 30 баллов и был зачислен. Мама устроила дома праздник и пригласила знакомых из Белоруссии, а так же продавщицу Элю из соседнего магазина.

        Параллельно с обучением в институте я с однокурсником Игорем Глинкиным записался на курсы английского на факультет иностранных языков Университета. На курсах было интересно. Мы изучали фонетику, артикуляцию – дисциплины, о существовании которых я ранее и не подозревал. Впрочем, курсы по времени совпали с занятиями военным делом, и пришлось их бросить.

 Северный Казахстан, Акмолинская обл., г. Атбасар, 1956 г.

Н.С. Хрущёв решил распахать много новых земель (целину) чтобы посеять пшеницу и накормить население СССР. А где есть невспаханные земли? В Казахстане! Убирать первый урожай было некому, и послали студентов, и меня в их числе. Я стал вместе с сокурсником Игорем Глинкиным готовиться к работе на целине. Я купил, по договору, 1 килограмм корейки. На Московском вокзале нас посадили в вагон для перевозки … скота. Мы спали на полу – на какой - то соломе.

Поезд ехал через Вологду бесконечными лесами. Я первый раз так далеко путешествовал. Лес казался мне бесконечным, потому что мы ехали, а он не кончался много дней. Часто были остановки без всякого объявления и длились от минут до многих часов. Тогда мы выходили из поезда и гуляли вокруг. Во время такой остановки один студент залез на буфер, поезд тронулся, он свалился и погиб.

***

Наконец, приехали в Атбасар. Нам сказали, что мы будем жить на гумне в двух километрах от железнодорожной станции. Гумно было длиной метров сто и высотой в три - четыре этажа. Оно делилось на две части занавеской. В одном конце стояли кровати для девочек, а в другом – для мальчиков. Любимой шуткой было ночью спящего мальчика перетащить вместе с кроватью на сторону девочек и утром слушать, как они кричат и смеются.

Пока зерно не созрело, мы с Глинкиным пошли работать на пилораму - пилить доски из брёвен. Там нужно было пустить на распил бревно, после чего можно было отдохнуть минут двадцать – тридцать. В один из таких моментов в проёме двери постройки появился человек. Мы увидели, что он не местный и стали его расспрашивать, как ему здесь живётся.

Вошедший вдруг плюнул, бросил шапку на землю и стал её топтать:

-Вы спрашиваете, как мне живётся? Хуже некуда. Я до ссылки жил на Северном Кавказе. Я жил в горах, в лесу, где самый лучший воздух,где у меня было много пчёл и мёда!!

***

В столовой еда была очень невкусной и плохой. Мы с Глинкиным подкармливались привезёнными из Ленинграда продуктами. Никаких холодильников не было, продукты лежали на жаре. И у нас заболели животы. Мы пошли к врачу. Врач сказал:

 -А чем вы питаетесь?

И когда узнал про корейку, велел её (такую вкусную) выкинуть…

***

Меня поразила обширность и необъятность степи с редкими кустиками травы.

Недалеко от нашего гумна протекала речка (скорее ручей – глубиной до колена) Джабай. C другой стороны железной дороги речка расширялась, и я в ней даже купался.

Через много лет, посмотрев в атлас, я с удивлением обнаружил, что это большая река, просто в том месте, где купались мы, был очень мелкий участок.

Не всем работать на пилораме. Александр Ломакин, например, стал электромонтёром.

Идём утром на работу. Ломакин, видим, надел «кошки» - острые скобы с шипами –и залез на деревянный столб.

Вечером возвращаемся, видим – Ломакин «в той же позиции» на столбе и кричит:

-Ребята! Помогите, я не могу слезть!

***

Как – то мы зашли в Атбасар на базар, и я там впервые купил и попробовал кумыс – лошадиное молоко!!!

 А оно ведь очень полезно, оказывается.

***

Толя Максимов и Володя Суппе всё лето строили вокруг гумна деревянный забор. Правда, перед самым нашим отъездом подул ветер, и забор упал. Я нарисовал в стенгазету карикатуру, как об этот забор почесалась свинья, и он упал.

После месяца работы на пилораме мы получали зарплату. При вычете стоимости питания зарплата оказалась… 1 рубль!!! А питание было плохое, мы вечно были голодны, поэтому устраивали конкурсы, где призом была еда. Например, Саша Длугач выиграл и съел двадцать четыре варёных яйца без хлеба, а Володя Суппе – восьмикилограммовый арбуз. Ещё мы, чтобы достать денег на еду, дополнительно за одну ночь разгрузили вагон с углём. За это каждый из нас получил «большие» деньги – тридцать рублей. Правда, заключённые, работавшие за колючей проволокой около гумна, сказали нам, что за такую же работу получили в два раза больше.

Перед отъездом нас всех наградили грамотами за уборку целинного урожая.

 Крым, Симферополь, село Партизанское, 1957 год.

В июле, после практики геодезической нас отправили поездом в Крым для прохождения практики учебной геологической. 

Когда я во время остановки в Симферополе вышел на площадь у вокзала, я встретил моего школьного учителя математики Гилинского. Я сказал ему, что я уже студент Горного института.

На лотках было много фруктов. Я купил жёлто – красное спелое яблоко. Мне оно показалось подозрительно мягким и волосатым. Когда же я откусил большой кусок, вместо семечек у «яблока» оказался внутри камень!

Потом мне объяснили, что это было не яблоко, а неизвестный мне фрукт – персик (в Ленинграде в то время персиков не было вообще).

***

Наконец нас привезли на базу, которая была в десяти километрах от Симферополя. Там нас поселили в палатках. Днём в них невозможно было сидеть от жары и духоты, и мы поднимали края брезента. А ночью мы не могли спать от холода, и укрывались всеми одеялами.

Кормили нас макаронами или картошкой с куском отварного сала. В жару сало невозможно было есть, и я иногда не съедал его всего, а уплетал с аппетитом большой полагавшийся помидор.

После завтрака мы шли на съёмку горных пород для определения их возраста. Надо было находить окаменевшую фауну. Мы с Глинкиным нашли самую полезную для исследований раковину – Pseudomonotis Cau`casica.

Наша бригада работала – описывала обнажения в горах (куэстах). Там мы нашли несколько родников и одичавшие груши и кусты кизила. Из родников мы пили воду, а кизила ели по несколько ягод – он был красноватый, несозревший. А груши были тоже твёрдые, неспелые и несъедобные. Кто – то пустил слух, что в колхозном саду неподалёку уже поспели груши. И несколько ребят, включая меня, решили ночью залезть в этот сад (а он охранялся) и набрать съедобных груш. Мы с трудом в темноте нашли забор и дырку. Залезли. Но сторож услышал шорох и поднял шум, стал стрелять солью. Мы схватили по несколько груш и убежали. …Эти груши были такие же твёрдые, как и одичавшие их сородичи…

***

В столовой по очереди дежурили студенты. А с нами учился китайский кореец Пяо Хуа – Жун. Он воевал с американцами в Корее в 1953 – м году, был переводчиком у китайских добровольцев. Так вот, во время дежурства мы должны были носить воду в столовую. Пяо сказал мне:

-покажи мне своё ведро.

Я показал, и он сказал:

-Молодец, взял самое большое ведро.

***

Однажды в выходной день я вместе с группой студентов – гидрогеологов и геофизиков (нас было примерно семь) решили съездить к морю, в Евпаторию на поезде. Посчитали деньги. Хватало или на билет, или на еду. Мы решили купить билеты только девочкам, а на остальные деньги купить еду.

В Евпаторию приехали ночью. Пошли по аллеям, но больше всего нам хотелось спать. Мы перебрались через ограду в какой – то садик. Расстелили на земле одеяло, прихваченное какой – то девочкой и все легли на него спать.

Утром рано проснулись от яркого солнца и шуршания метлы дворника прямо у нашего одеяла. Оказалось, в темноте мы забрались на территорию туберкулёзного санатория и легли спать на дорожке.

***

После практики мы поехали поездом в Керчь. Там нам показали грязевые вулканы высотой 0,5 – 1,0 метров. Они пыхтели, периодически пускали газовые пузыри с грязью.

Ночевали мы в пустовавшей летом школе, на полу. Посетили гору Митридат и катакомбы, где во времена войны были партизаны.

Читинская обл., Забайкалье, 1958 год.

Я ехал на практику на север Читинской области. Со мной в поезде ехали мои однокурсники – Толя Максимов и Игорь Новичков. Но они направлялись на юг области.

Толя был побрит наголо, а Игорь любил вставлять в разговор «how do you do» и другие английские словечки. Поэтому проводник их вагона, решив, что они – американские шпионы, вызвал на станции милиционера. Милиционер сказал, что они – советские студенты. Но проводник до конца ему не поверил и все семь дней пути не давал Максимову и Новичкову чая. И они ходили в мой вагон пить чай.

Я их там фотографировал, и мне удалось сфотографировать Толю во время плевка из окна вагона. Этот снимок с длиной плевка примерно двадцать сантиметров я подарил ему позже в день его свадьбы.

***

Толя и Игорь сошли в Читинской области раньше меня, и дальше я поехал один. В это время я простудился: был сильный насморк, и я чихал. Ночью я доехал до станции Ксеньевская и сошёл под сильнейший дождь. Пока дошёл до маленькой станции, промок до нитки. Я думал, что просижу там до утра. Кроме того, я не знал, где моя партия.

Но вместе со мной с поезда сошли какие–то люди, которые оказались геодезистами. Услышав, что я болен и промок, они взяли меня в свой дом–базу их партии. Там я смог раздеться и просушить одежду. Они напоили меня горячим чаем и уложили в замечательную постель.

Проснулся я почти здоровым и вскоре нашёл свою базу. Она была направлена из Ленинградского института ВИРГ для поисков урана геохимическим методом. Партия включала химическую лабораторию (на базе) и полевой отряд, который отбирал в тайге пробы вдоль берегов рек и ручьёв.

Меня назначили в полевой отряд. Но туда можно было добраться только на самолёте. Самолёты летали редко. Пока я ждал вылета самолёта (одна – две недели) я работал в химической лаборатории и научился делать перловый анализ геохимических проб на наличие урана.

***

Наконец настал день вылета. Я впервые в жизни залез в двухместный самолёт – биплан ПО – 2. Кабина была открытая, и, когда завели мотор, я немедленно оглох.

Перед вылетом мне дали деньги – зарплату на весь отряд (человек десять – пятнадцать). Я спрятал их в рюкзак, так как толстая пачка в карман не помещалась.

Через час полёта я был высажен на полевом аэродроме в тайге. Когда я вышел из самолёта, то увидел на аэродроме несколько человек. Они сказали мне, что до партии полтора – два километра. Мне показалось, что рюкзак тяжёлый, и я не смогу его понести на такое расстояние. Вынимать из него на виду у всех деньги мне показалось опасным. Поэтому я подождал, пока все люди не ушли с аэродрома, оставил рюкзак под деревом и побежал за ними.

Добрался до дома, где остановился наш отряд. Начальник нашего отряда спросил:

-Деньги привёз?

-Да.

-Так давай.

-А у меня их нет.

Начальник побледнел:

-А где они?

-В рюкзаке на аэродроме.

Испуганный начальник срочно отправил людей со мной на оленях на аэродром. К счастью, рюкзак и деньги были на месте.

 Грузия, 1958 год

Производственная геофизическая практика

Это было весной. Студенты должны были ехать на производственную практику. Место, куда нас должны были отправить и организацию выбирали из списка. Почти все выбрали работу в пределах России, но мне захотелось поехать в какое-то экзотическое место. Были предложены направления на Кавказ (в Армению, отдалённый её район) и я решил взять, хотя больше туда никто из студентов не ехал.

В вагоне ехали армяне, грузины и один албанец – офицер. В Сухуми поезд остановился на шесть часов, и я осмотрел знаменитый субтропический парк. Затем миновали Колхиду, где росли мандарины и чайные кусты. Офицер – албанец написал проводнику благодарность «за чистоту туалетное». Когда ехали по Армении, вдоль границы с Турцией, у пассажиров проверяли паспорта. У одного молодого армянина, который пел в пути песни Ив Монтана, паспорта не оказалось. Я слышал, как кричали на него и ругались, но чем кончилось дело, я не знаю.

Наконец приехали в Ереван. Я побежал в гостиницу на вокзале, а там обнаружил пропажу своего фотоаппарата. Побежал я на станцию, нашёл с трудом свой вагон, но фотоаппарата уже не было, я расстроился.

Пошёл я посмотреть Ереван. Главная площадь понравилась мне домами из розового туфа, с колоннами. После жаркого дня зашёл перекусить в кафе. Повар приготовил мне пельмени, а подавая, насыпал в тарелку столовую ложку красного перца. «Ну – думаю – хотят отравить русского». Но виду не подал и понёс тарелку на стол. За столик, у которого я разместился, сел армянин с такой же тарелкой пельменей и в ней с такой же порцией перца… Мой сосед взял перечницу и вдобавок вытряс себе внушительную порцию приправы. «Ну – думаю – не хотят отравить русского».

На следующий день я пошёл на улицу Чаренца, где было расположено Геологическое управление. На улице была страшная (для меня) тропическая жара. В вестибюль управления были открыты все двери. Внутри сидел только один привратник, и меня очень удивило, что он играл сам с собой в нарды. Нарды – это такая настольная игра, распространённая среди народов юга и востока. Так вот, самого привратника звали Ашот Карапетович. Он показал мне кабинет начальника – как помню, его звали Каштоянц. Начальник сказал, что направляет меня на практику … в Грузию! А это – другая республика! Я крепко задумался. Мои размышления прервал голос Каштоянца:

-А у Вас есть деньги на проезд?

-Нет.

-Тогда пишите заявление.

Заявление я решил написать самым простым, как мне казалось, языком. Ведь я думал, что большинство местных жителей плохо понимает русский язык. Заявление выглядело так: «Дайте денег, а то нету. Олег Путиков».

Получив деньги, я сел на поезд и приехал в Тбилиси. Прямо у вокзала купил килограмм неизвестного мне фрукта – инжира. Часть помыл и стал есть, и мне очень понравилось. Я ел-ел, но увидел, что всё доесть не могу. Поэтому я завернул пакетик и поставил с улицы на подоконник одного из окон вокзала. «Ну – никто не возьмёт» - думаю. Оставил пакетик и пошёл бродить по улицам Тбилиси. Меня поразили обрывистые берега Куры, протекающей через весь город. Когда мне надоело жариться на солнцепёке, я пошёл в местное кино.

После кино уже пора было идти на вокзал. Я захотел есть и стал искать свой пакетик с инжиром. До сих пор не нашёл.

Сел в пригородный поезд и поехал в городок Гурджаани (в Кахетию). Остановку делали около каждого дерева. Пассажиры, в основном, молодые грузины, выходили, покупали вино и пели песни. В общем, поезд еле тянулся. По возвращению в Ленинград я описал это в стихах:

 «На холмах Грузии» я пел,

А пригородный поезд в Кахетию летел».

По вагонам ходил слепой и продавал открытки в запечатанных конвертах. На каждом из них было написано: «Товарищ, купи интересную открытку». Я купил, раскрыл конверт. На открытке была полная девушка в белом платье за роялем и полный молодой певец. Во фраке. Вверху была надпись: «Счастлив тот, кто честно любит».

В Гурджаани я приехал поздно, уже потемнело. Я решил сидеть на скамейке в маленькой комнатке – станции до утра, так как не знал, где был посёлок и как туда добраться, да и не у кого было спросить.

Вдруг ко мне подошёл молодой грузин и спросил, зачем я тут сижу. Я объяснил ему всё. Он подумал и сказал:

«Мы – спортсмены, приехали на соревнования в Гурджаани. Нам дали комнату, и для тебя найдётся койка». Он привёл меня к ним , указал койку , и я уснул, как убитый.

Рано утром я проснулся. Сияло солнце. Я спросил у местных жителей: «Как добраться до села Зиари?» В Зиари была база геологического отряда. Оказалось, что шоссе, которое ведёт туда, вчера размыло ливнем, но есть тропинка, по которой можно добраться пешком.

Я решил идти один, и взвалил свой тяжёлый рюкзак на плечи. Заросшая травой дорога пролегала через лесистые холмы и поля. Я впервые увидел лианы, оплетающие деревья. А на дороге, к моему удивлению, ползали невиданные мною животные – черепахи. Через несколько километров пути я увидел на поле человека. Когда я подошёл, я спросил, как пройти в посёлок Зиари. Он сказал: «Стой». Из комнаты он пришёл со стаканом вина и сказал: «Пей». Я не любил вино, но, чтобы не обидеть человека, я выпил. И он мне подробно рассказал, как найти правильную дорогу. И наконец, по ней я добрался до своего отряда.

Вышли какие-то люди. Я сказал, что я студент, приехал на практику из Ленинграда. Должен отдать паспорт и направление начальнику отряда. Мне сказали, что начальник Отари Апакидзе не может сейчас выйти (потом я узнал, что он был пьян), но мои документы может принять его жена – Аза. Я засомневался: почему это я должен жене отдавать? Но потом, кажется, отдал.

Меня с другими членами отряда поселили в комнате на втором этаже обыкновенного в Грузии двухэтажного дома (первый этаж был нежилой). Мы спали на полу в спальниках. Хозяйка дома была старая сухая грузинка в чёрных одеждах. У неё были два внука: внучка Лали и внук Бичо. Когда у отряда был выходной, они звали меня по-грузински играть в мяч: «Цаве дет витамашот бурты!»

Однажды после маршрута мы отдыхали в комнате. Я пытался делать стойку на голове и в таком же духе дурачился. Ребята, балуясь, тыкали в меня пальцами, особенно один из них – армянин Мюдик Нагапетян. Эти действия мне показались оскорбительными, и я сказал: «русским не нужны эти армянские штучки!»

Все затихли, Мюдик побледнел. В молчании мы легли спать.

Рано утром Мюдик сказал мне: «Идём за околицу (деревни)». Там он разжал и показал мне кулак, в котором была бритва. Он сказал: «Ты оскорбил вчера армянский народ перед грузинами. Как ты мог спать спокойно? Я хотел тебя ночью зарезать». Я сказал, что и не думал оскорблять армян. Я защищал себя. «Пойдём – сказал я – расскажу всё это грузинам». Что я и сделал.

Всё лето я дружно жил в одной палатке с грузином Како Келехсашвили и армянином Мануком Манукяном…

Так текла наша будничная жизнь. Из неё мне более всего запомнились три эпизода.

Воскресенье. Лужайка. Начальник поставил раскладной стол , сел на стул и стал выдавать всем по очереди зарплату.

-Ты, конечно, хочешь получить зарплату деньгами? – спросил он. Я кивнул. Ну а как же ещё? А вот как: все остальные члены отряда получили зарплату швейными машинками (пока мы работали, Отари Апакидзе купил их в Грузии). В Армении их можно было перепродать по высокой цене.

Приехал сын хозяйки нашего дома. Он сказал нам: «Какие здесь тёмные люди! Совсем не знают культурного обхождения». И показал на черешню огромной толщины. Он накинул верёвку на сук толщиной в две руки и обломал… Это было где-то полдерева. Мы жалели, но ели ягоды несколько дней.

Однажды в выходной день я вышел на улицу. Несколько десятков стариков – мужчин и женщин – ползали по кругу в траве. Я вернулся в дом и спросил у грузин, что это такое. А мне сказали: «Сегодня не просто выходной, а церковный праздник. На этом месте стояла церковь, которую разрушили коммунисты. А народ этот молится и почитает разрушенную церковь».

В маршрут мы ходили вдвоём: я – геофизик измерял радиометром гамма – излучение пород, а Како – геолог (он окончил Тбилисский университет) – делал геологическое описание пород и разрезов. Никаких аномалий мы не нашли.

Из Зиари нас перевели в посёлок Велис – Цихе (полевая крепость); он был расположен на гладкой равнине. Хозяйка каменного двухэтажного дома, узнав, что среди нас много армян, тихонько сказала: «Я тоже армянка, только не говорите об этом грузинам». Когда мы приехали, она в основном кормила нас лобио – варёными стручками молодой фасоли.

Велис-Цихе был маленький городок, там были магазины и столовая. В столовой я впервые отведал «хаурму» (шаурму) – кусочки мяса в соусе со сливами ткемали (маленькие и зелёные). Эта еда мне показалась очень вкусной, потому что в поле мы мяса не ели.

Мы жили в этом посёлке около недели – ждали, когда нас направят на работу. От безделья я стал рисовать виды из окна нашей комнаты (виды соседнего дома).

Наконец пришёл приказ: ехать в высокогорную Тушетию в посёлок Ахмета около города Телави на реке Алазани. (там я ходил в маршруты также с Келехсашвили). Мы постоянно обсуждали вопрос независимости Грузии и обстоятельства расстрела демонстрации студентов Тбилиси, требовавших этой независимости. Како был сторонником полной независимости, а я сомневался, что экономика Грузии способна обеспечить независимость. )

Палатки нашего лагеря стояли вверх по течению Алазани, на лужайке в километрах пятнадцати от посёлка. В лесах было много медведей, и каждой группе придали охранника из местных крестьян. Нам с Како дали проводника Абрами, который хромал на одну ногу, но носил длинный кинжал. Каждый раз утром мы оставляли Абрами около сероводородного источника, чтобы он мог лечить свою ногу. Сами уходили в маршрут, а вечером забирали его и шли в лагерь. Леса были густые. Там я впервые увидел древовидную чернику, которая росла на кустах выше человеческого роста. Когда мы выходили высоко в горы – выше лесов – то в области горных лугов нам докучали собаки, которые охраняли стада овец. Они шли за нами километрами – вот-вот укусят – и всё время лаяли. Кстати, я нарисовал там вид Алазани.

Однажды вечером, после маршрута, я увидел, что в моём локтевом сгибе сидит клещ. Я его не смог вытащить, поэтому накалил на костре лезвие бритвы и вырезал ею круг на месте укуса. Через несколько дней на коже вокруг раны появились красные, синие, зелёные круги (возможно, заражение крови). Я показал руку начальнику отряда. Он дал двух лошадей и сопровождающего и сказал, чтобы мы ехали в посёлок Ахмета к врачу. В посёлке женщина – врач так хорошо обработала рану и дала лекарства, что через несколько дней всё прошло. Я по сей день глубоко благодарен ей и начальнику партии Отари Апакидзе. Потом нас направили работать в посёлок Череми (по-русски - абрикосовый). Наши палатки стояли на вершине холма, покрытого лугом. Наверху холма росло одно большое дерево. Грузины сказали мне, что это священное дерево и называется Цминда-Марине (по-русски – Святая Марина). Под холмом протекала речка, где мы брали воду и умывались. Там я акварелью нарисовал свою палатку и это дерево.

Однажды мы пошли по посёлку и увидели, что все дома пустые и людей нет. Только из одного дома вышел старый человек. Мы спросили: - Можно поесть? Он сказал: пожалуйста! Потом оказалось, что он воевал в Первую Мировую войну. Мы спросили: а где же люди? Он сказал, что всех выселили в долину, где можно организовать колхоз (на горах нельзя использовать тракторы). Все уехали, а он остался, ведь прожил здесь всю жизнь. Нам было жаль этого старика.

Ещё мне запомнилось, что на завтрак я там ел двухлитровую банку мацони (кислого молока буйвола).

Из Череми мы поехали в посёлок Казбеги в Дарьяльском ущелье. Над всем посёлком возвышалась гора Казбек с вечными снегами на вершине. Здесь климат был суровее, чем в долинах Грузии, и местные жители называли его «грузинской Сибирью». Там лесов не было, только луга и скалы. Маршруты наши проходили по склонам Дарьяльского ущелья. Утром нас подвозили по Военно-Грузовой дороге к началу маршрутов. Когда машина останавливалась, всё заглушал рёв Терека, и мы видели волны, катящие валуны. Нужно было по канатной подвесной дороге перебираться на другой берег: через реку висел канат, на нём на роликах – передвижное кресло. Нужно было тянуть за другой канат и переезжать. По скалам и выше были загоны для овец и хижины пастухов. Вдали виднелись останки замка царицы Тамары.

Однажды мы с Како добрались до развалин, обошли вокруг, заглянули внутрь. Но сильный запах следов туалетов не позволил нам рассмотреть всё детально. Однажды мы с Како на довольно ровной поверхности альпийского луга встретили охотника. Потом Како сказал мне, что охотник принял меня за грузина и пытался заговорить со мной по-грузински. Он нам дал кусок очень вкусного варёного мяса дикого козла.

Ленинград, Западный Геофизический Трест. Полевые работы, 1963 год

Аэрогеофизическая партия

        Сел я на самолёт и прилетел в Уфу. Партия была в Белорецке, куда поезда не ходили. Единственным доступным видом транспорта была узкоколейка. Я сел в почти игрушечный вагончик и он, покачиваясь на кривых рельсах, покатил по лесистым ущельям Уральских гор. Пейзаж, надо сказать, изумительный! С другой стороны, состав еле тащился по крутой и извилистой дороге.

        Наконец приехали в Белорецк. Партия была в посёлке под Белорецком. Я пошёл к начальнику партии Валькову Владимиру Константиновичу. Он меня принял хорошо и поселил в двух комнатах барака, которые со мной разделяла лётная команда (четыре – пять человек). Это были: первый пилот – командир самолёта, штурман Тарасевич, молодой второй пилот и ещё несколько человек. Тарасевич очень сильно храпел во сне, и, когда всхрапывал, прохожие бросались на другую сторону улицы.

        Каждый день после полёта штурман приносил в камералку карты для обработки. На улице была сильная грязь, поэтому он ходил в галошах. Однажды, отдав документы и выйдя за дверь, Тарасевич вдруг вернулся весь покрасневший и сильно возмущённый. Он закричал на женщин в камералке: «Как вам не стыдно! Я вас обеспечиваю работой, а вы с пожилым человеком такие шутки затеяли?» Никто не мог понять, в чём дело; в конце концов выяснилось, что, выйдя из камералки, штурман не мог найти галошу и решил, что кто-то её спрятал. Все кинулись искать галошу… и нашли в конуре у местной собачонки. Штурман успокоился.

        Бортоператором работал Широков. Я, как инженер, каждое утро выезжал на аэродром для проверки аппаратуры. Надо сказать, что Широков любил выпить. Мне рассказывали, что при подготовке самолёта в Ленинграде он с вечера напился, а ночью обмочился и утром не мог идти на работу, так как не в силах был отклеиться от кожаного дивана, на котором спал. Мне же Широков сказал, что он не может летать, не выпив с утра, и если я хочу, чтобы он работал, я должен давать ему полстакана водки. Я, конечно, давать не стал, но и не мог препятствовать выпивке. Начальник партии Вальков знал о слабости бортоператора, но до моего приезда заменить его не мог, потому что сам в самолёте укачивался.

        Я для пробы полетал несколько раз и убедился, что меня не укачивает. Тогда Вальков назначил бортоператором меня, а Широкова отстранил.

        Расскажу два случая, произошедшие во время моих полётов. Первый был в районе самой высокой горы Южного Урала – Яман-Тау. За штурвалом сидел молодой второй пилот, а первый отдыхал. Мы летели по ущелью: справа и слева от нас горы. И вдруг самолёт попал в плотный белый туман – видимость нулевая. Второй пилот стал белее тумана. Первый мгновенно вскочил и резко потянул штурвал на себя. Нос машины задрался, и мы выскочили вверх из тумана. Весь экипаж испытал невероятное облегчение.

        Другой раз мы подлетали к рабочему маршруту. Самолётом одновременно управляли двое: первый пилот за основным штурвалом и штурман за дублирующим. Но у них возникли разногласия насчёт того, в каком направлении следует лететь. В результате первый пилот, к примеру, поворачивал направо, а штурман немедленно поворачивал налево, отчего весь самолёт трясло и бросало из стороны в сторону. Я, как инженер- геофизик, вошёл в кабину и сказал первому пилоту: «Беру управление на себя! Прекращаем полёт и возвращаемся на аэродром.» (А я знал, что пилотам платят в соответствии с тем, какое расстояние они пролетели, но за подлёт к рабочему маршруту платят очень мало, за сам же маршрут много больше). Когда самолёт повернул и пролетел минут пять в направлении аэродрома, я спросил у них, как у детей: «Ну, успокоились? Продолжим работу?» Они согласно покивали, и мы спокойно отлетали оставшуюся часть дня.

        Для работы на отдалённом от Белорецка участке Вальков создал специальный лётный отряд с базой на военном аэродроме под Оренбургом. Начальником этого отряда Вальков назначил меня. Мы договорились, что, когда отряд выполнит план налёта, я дам телеграмму с одним коротким словом: «О'кей», чтобы сэкономить деньги.

        Работали хорошо; мне очень понравился городок с домами дореволюционной постройки из красного кирпича в один – два этажа, тенистые аллеи, обилие арбузов и дынь. Обедали мы в столовой вместе с офицерами – лётчиками. Я услыхал однажды рассказ офицера о том, как во время полёта его стрелок – радист приоткрыл люк в самолёте, и туда упал его сапог.

        Мы выполнили план полётов, и я пошёл на телеграф давать телеграмму начальнику. На бланке я написал: «О'кей». Передал телеграфистке, а та говорит: -Не приму, так как не понимаю содержание. –Я с начальником договорился, что напишу только «О'кей»! По закону телеграфистка спокойно могла не принять, чтобы, не дай бог, не пропустить шпионскую шифровку (хоть и шестидесятые, но всё-таки с этим было строго). Но как-то мне удалось уговорить бдительную девушку.

        После завершения работ мы прилетели в Белорецк. Я подошёл к Валькову и спросил: -Вы получили телеграмму? –Да, только там было слово «офкей»; но я понял, что вы выполнили план.

        Осенью мы прилетели в Ленинград. Наша аэрогеофизическая партия принадлежала к девятой экспедиции (Начальник – Ярошевич, главный инженер – Елена Эммануиловна Попова). А в коридорах ЗГТ я встретил неожиданно начальницу другой экспедиции, Каспарову, родную сестру Логачёва А. А. она спросила меня, как прошли полевые работы в Башкирии. Я сказал, что всё сделали и перечислил недостатки – например, что в горной части Башкирии сделали только аэромагнитную съёмку без гамма-съёмки. Как сказал мне потом В.К. Вальков, Каспарова указала на все те недостатки при защите нашего отчёта. Об этом Вальков потом говорил: «Олег Фёдорович! Никогда не ругайте себя. Желающие всегда найдутся». И добавил, что вообще-то эти работы должна была делать Каспарова, но отказалась, потому что работы были чересчур сложными.

Северная Карелия, около посёлка Подужемье на реке Кемь, 1964 год

        На другой год мы работали в Карелии. Наш барак стоял вблизи Подужемских порогов. По реке сплавляли брёвна, а на порогах, где вода падала вертикально вниз, брёвна подскакивали в воздух, как спички. Вокруг день и ночь стоял гул.

        Наша работа заключалась в выполнении детальной аэромагнитной и гамма-съёмки с последующей проверкой аномалий. Проверкой занимался наземный отряд и, кроме того, два борт-оператора: пожилой Алексеев и молодой Володя. Я, как старший инженер, выполнял с ними контрольные полёты. Так мы изучили большие магнитные аномалии, связанные с Гимольским месторождением магнетитовых руд. Затем для наземной проверки за месяц заказали вертолёт, потому что всем уже надоело ходить по тайге с болотами, комарами и другими приятными моментами. Так вот, заказали и… забыли. А как раз через месяц мы праздновали выполнение плана по налёту; как водится, была вкусная еда и вино. Под вечер все крепко заснули, и уже с утра я проснулся от громкого гула, шедшего с неба. Выглянул во двор – а там приземлился вертолёт, вылезает лётчик и говорит: «Заказывали вертолёт?» Тут уж пришлось вспомнить, что заказывали. Надо кому-то полететь; но кто-то плохо чувствует себя после вчерашнего праздника, кого-то укачивает в вертолёте; в итоге я оказался одним из самых дееспособных. Вдвоём с другим геофизиком мы сели внутрь вертолёта; я показал на карте место, куда надо было лететь.

        Первый раз в жизни я летел на вертолёте. Ничего не соображая после праздника, я вертел головой и никак не мог понять, куда же мы летим. Постепенно я пришёл в себя и стал ориентироваться в пространстве.

        В заданной точке вертолёт снизился, но не стал садиться – внизу было болото. Мы вылезли и отобрали пробы под работающими винтами. Потом полетели дальше и последовательно изучили все аномалии в районе.

        Осенью, когда мы уже вернулись в Ленинград, в стенгазете ЗГТ разместили карикатуру: на дорогу опускается вертолёт, и геофизики отбирают пробы. Ходили слухи, что начальство хочет вычесть аренду вертолёта из нашей зарплаты. Оказалось, значительная доля проб была отобрана вдоль дороги, в местах, куда просто можно было доехать на машине.

Северный Казахстан, 1960 год

Преддипломная практика

Поехали мы в Макинскую экспедицию втроём: Игорь Рязанов, Игорь Розенталь и я. Макинка – это большой посёлок, или маленький городок.

В посёлке было мало деревьев, вокруг степь. Дома одноэтажные, только в центре несколько двухэтажных. На следующий день после приезда мы пошли гулять по Макинке, смотреть её улицы. Дойдя до окраины, увидели островок больших деревьев. Пошли туда, а там оказалось… старое немецкое кладбище! И очень хорошие, полированные памятники с надписями по-немецки.

***

Меня послали на работу в Иртышскую партию. До неё было 600 километров; Мне сказали, что туда идут три бензовоза, и можно сесть в один из них. Я собрал свои вещи, и мне разрешили сесть в кабину. Рано утром мы поехали по необъятной Казахской степи. Жарко грело солнце, на небе ни облачка. Степная дорога была очень пыльной, мы устали от жары и духоты.

Вдруг увидели лощинку (овраг), где трава была зелёная в отличие от выгоревшей травы вокруг. Там мы сделали остановку, расстелили газету и достали свою еду. С нами ехал казах – бухгалтер. Он сказал, что если мы никому не скажем, то он съест кусочек привезённой нами колбасы (хотя казахам этого нельзя).И съел.

К вечеру мы приехали в геологоразведочную партию, которая была в сорока километрах от Иртыша (город Ермак).

В партии было только два строения из фанеры: кухня – сарай и камералка (место, где хранят и обрабатывают диаграммы, карты, отчёты), Остальное пространство было занято палатками. Воду для питья брали из большой ямы, вырытой экскаватором. В ней плавали головастики и лягушки. Меня поселили в одноместной голубой палатке. Я спал на алюминиевой кровати – раскладушке в спальном мешке.

Старший геофизик партии Никишин, выпускник Ленинградского Горного института, назначил меня на работу оператором – каротажником. Всего операторов было четыре: два парня – студенты Киевского техникума и одна девушка. Мы делали гамма – каротаж скважин глубиной около сорока метров, чтобы определить, где находится урановая руда в погребённых торфяниках.

Однажды вечером, после работы, я залез в свою палатку. Застегнул вход, передавил комаров на полотнище и хотел спать. Вдруг на входе в палатку послышалось поскрёбывание. Я крикнул «фу!», думая отогнать собаку, но поскрёбывание только усилилось, и послышался голос: «Олег! Открой! Это я, твой научный руководитель доцент Григорий Фёдорович Новиков!»

Мне стало стыдно, я быстро расстегнул вход в палатку и сказал: «Григорий Фёдорович. Ложитесь, пожалуйста, на кровать, а я на пол сяду».

А он сказал: «Нет, нет!»

И добавил, что завтра мне следует зайти в камералку, а он вместе со старшим геофизиком уточнит дипломное задание. И действительно, на следующий день он дал мне для спецглавы задание: изучить влияние эманирования урановых руд на показания гамма-каротажа. При эманировании (выделении радона в скважину) вместе с ним уходят гамма-излучатели:RaB+RaC. И интенсивность гамма-излучения уменьшается. Это мешает точному определению урановых руд.

Для изучения этого явления я сделал измерения интенсивности гамма-излучения в двух скважинах, обсаженных металлическими трубами после бурения. За время наблюдений (1-2 недели) действительно интенсивность излучения выросла примерно на пятнадцать процентов за счёт накопления радона за обсадной трубой. Таким образом, была определена поправка в данные гамма-каротажа за влияние эланирования руд.

 ***

Мне запомнилось несколько событий, произошедших за время практики.

На кухне нам варили макароны с консервами. И это очень надоедало. Наш бухгалтер – казах предложил купить баранов, чтобы было свежее мясо; мы все с радостью согласились. И вот как-то вечером к нашим палаткам пригнали пятьдесят баранов. Мы вышли из палаток, смотрели и радовались. Потом, счастливые, легли спать.

 Когда проснулись, то не увидели ни одного барана: все разбежались! Что делать? Начальник партии приказал направить грузовые машины в разных направлениях. К вечеру все машины вернулись. Нашли трёх баранов, загрызенных волками, и одного целого.

Потом жара вынудила нас согласиться купить грузовую машину арбузов.

Приехала машина, и прямо между палатками вывалили гору арбузов. Мы обрадовались даже больше, чем баранам и набросились на них. Но…есть их оказалось невозможно, потому что они все были неспелые.

1961 г. Ленинград – Узбекистан, Ташкент, Краснохолмская экспедиция.

В феврале 1961 г. я закончил геофизический факультет Ленинградского Горного института. Так как я получил диплом с отличием, то место работы выбирал один из первых. Но из списка избрал не Ленинград или близкое к нему место, а глухой закоулок Узбекистана. «Когда ещё выдастся возможность побывать на юге СССР?» - рассуждал я и был прав.

В апреле мы – Игорь Рязанов, Игорь Розенталь и я – сели в поезд и приехали в Ташкент. Зашли в управление Краснохолмской экспедиции, где нам сказали, что нужно снять копии с наших документов. Было жарко. Мы в одних рубашках вышли на улицу. Подошли к киоску, где машинистка сделала нам копии. Дойдя до документов Розенталя, она сказала: «Как приятно встретить старинную еврейскую фамилию!». Тот смутился и сказал: «Я не еврей, а фамилия шведская».

С документами мы пошли к главному геофизику экспедициим Эйнгелю Фёдоровичу Уварову. Он спросил: «Кто из вас женат?» Рязанов ответил: «Я. И моя жена приедет через неделю». И его отправили в ближайшую к Ташкенту партию. Розенталь тоже сказал: «Я». И прибавил: «Но жена приедет через несколько месяцев». Его отправили подальше. «А тебя, как неженатого, отправляем в самую дальнюю геологоразведочную партию №25 – в центр пустыни Кызылкум, в посёлок Учкудук, в трёхстах километрах от железной дороги» - сказал мне начальник.

Я сел на поезд и приехал на станцию Керминэ (или по-узбекски - Кармана) Бухарской области в середине ночи, часа в 2 – 3; на станции никого не было. Я сложил свои вещи (рюкзак и пальто) на скамейке и вышел на улицу. Было тепло. Чёрное небо было покрыто звёздами. Оно поразило меня, ведь тусклое небо Ленинграда закрыто облаками и подсвечено ночными огнями. И я сказал себе: «Вот я гляжу на южное небо». Сделал два шага и… Свалился в канал для орошения полей – арык. Заквакали потревоженные лягушки, мои ноги и штаны были мокрые, в грязи и тине, в сапогах хлюпала вода.

Я вылез из арыка облепленный грязью и некоторое время думал: «Что делать?» Ночь была тёплая, людей не было, и я решил просушить вещи, раздевшись до трусов.

Через некоторое время появились первые лучи солнца. Я вынес одежду на улицу. На солнце она мгновенно высохла, правда, за исключением ботинок. Я оделся и поехал на аэродром. Там у меня спросили: «Где пропуск?» Я поехал через весь город в КГБ за пропуском. Встал в очередь. Стоявший передо мной человек спросил: «А у вас кто там (в Учкудуке) сидит?» Оказалось, в Учкудуке находится лагерь политзаключённых, где сидел его сын, по профессии – учитель.

Я вернулся на аэродром с пропуском, сел в самолёт АН-2 и перелетел в Учкудук.

Меня определили на работу в каротажный отряд. Начальником был Николай Алексеевич Шевелёв, выпускник Горного института в Свердловске, очень хороший практик и вообще человек. Я очень благодарен ему за помощь в освоении каротажной работы и науки.

Первую ночь я провёл в «гостинице» – однокомнатном домике. Сначала, когда я пришёл туда, в комнате на кровати спали мужчины и женщины – все пьяные, потому что на следующий тень был праздник, Первое Мая. Один старик всю ночь читал стихи Есенина – а они тогда были под запретом.

Потом меня поселили в общежитии – бараке, где кроме меня в комнате было человек пять. Спать там было невозможно из-за обилия клопов. Чтобы насекомые не могли заползать на кровать, я поставил ножки кровати в консервные банки с водой. Тогда они стали прыгать с потолка… Единственным спасением было вытащить кровать на улицу. После такой операции мне иногда даже удавалось с удовольствием поспать несколько часов, но рассветное солнце вскоре будило без сострадания. Также бывало особенно неприятно, если дул ветер с песком – а как же, пустыня ведь!

На работу нужно было ехать в пустыню, километров за двадцать – тридцать, где бурили скважины для разведки урановых руд. Нашего шофёра – казаха звали Худобай. Он жил с женой и детьми в землянке на окраине партии. Однажды я шёл по центральной улице и увидел толпу женщин – казашек. В центре была жена Худобая – её била по щекам другая женщина. Я побежал к Худобаю и сказал: там бьют твою жену. Он ответил: ничего не могу сделать, это её мать. Она ругает дочь за то, что я бедный, а она вышла за меня, хотя я не мог уплатить калым – приданое. Этот случай иллюстрирует тот факт, что, хотя в азиатских странах и действовали законы СССР, но оставались негласные традиции.

Мы ездили изучать скважины вечером и обычно работали всю ночь. Однажды, когда мы возвращались, Худобай во всё горло пел песни. А мне хотелось спать. Я спросил:

- О чём ты поёшь, Худобай?

- О том, что вижу.

- А зачем?

- Чтобы не заснуть за рулём.

Конечно, радио – то в машине не было, да и какое радио в пустыне! Мне пришлось смириться.

Как-то раз вечером пришёл наряд – ехать на каротаж. Я побежал к землянке Худобая, а его нет. Впрочем, невдалеке сидела группа казахов, и тогда впервые в жизни пришлось заговорить по-казахски. Я подошёл и спросил: «Кызыл машина жопер бар?» («Есть ли водитель красной машины?») Они нашли Худобая, и мы поехали на работу. Своё лингвистическое достижение я впоследствии вспоминал с гордостью.

Один раз во время работы на скважине я положил на раму грузовика источник гамма-излучения – эталон для проверки и настройки радиометра. А при отъезде в партию забыл его снять и положить внутрь специального свинцового экрана! На дороге грузовик трясся, и эталон, несомненно, где-то свалился. Когда я обнаружил пропажу, то доложил Шевелёву. Он сказал: «Ищи, пока не найдёшь». Ведь то, где располагались геофизические партии, было государственной тайной, а найденный источник излучения мог натолкнуть вражеского шпиона на след – это раз. Он представлял угрозу для природы и населения – два.

Мы ездили с Худобаем туда и обратно, включали прибор, но так ничего и не нашли. Меня вызвали в первый отдел и сказали: «Если бы это было год назад, тебя бы посадили в тюрьму. А сейчас пиши заявление, тебе будет выговор, и ты должен будешь заплатить четырёхкратную стоимость источника». Так мне и пришлось поступить.

Мне запомнилось три эпизода тех дней:

В Бухарской областной газете я прочитал о разоблачении «подпольного колхоза» - объединения, принадлежавшего одному из руководителей, члены которого не платили налоги, а вся прибыль шла тому самому руководителю – «хозяину», которого раскулачили.

Однажды я поехал в ближайший городок и зашёл в ресторан поесть. Была жаркая погода, на голове я носил кепку. В огромном пустом гардеробе стоявший один гардеробщик потребовал, чтобы я сдал головной убор. Забирая кепку левой рукой, правую он опустил под прилавок и – раз! Прыснул мне в лицо одеколоном из пульверизатора, в мгновение ока появившимся в его руке. И тут же протянул руку, требуя рубль за услугу.

В конце года нас посылали в Ташкент для написания отчётов. Собрались люди из всех геологоразведочных партий. Там решили отметить праздник и пойти в ресторан.

В помещении какой-то старый еврей пиликал на скрипочке. Он играл так скверно, что многие не терпели эти душераздирающие звуки и платили ему рубль, чтобы он на какое-то время перестал.

Запомнился мне и такой случай: меня послали сопровождать женщину-бухгалтера, ехавшую в райцентр Тамды за деньгами для всей партии. Для охраны мне выдали наган в деревянной кобуре, но как из него стрелять, не показали. Кроме того, я, как назло, разбил очки при работе на скважине, так что, если бы на нас кто-то напал, толку от меня было бы мало.

Мы ехали на лёгкой грузовой машине. Я сидел в кузове под тентом, а бухгалтер – в кабине с шофёром. Когда приехали в Тамды, я захотел выспаться в гостинице. Бухгалтер сказала: «Что делать с оружием ночью? Дай лучше мне, я его спрячу в сейф». Хоть я и обязан был держать оружие при себе, но рассудил, что в сейфе надёжнее. На следующий день мы привезли обратно зарплату и оружие.

Осенью пришёл приказ перевести меня в партию номер семнадцать. Условия тут были во много раз лучше – всего-то тридцать километров до города Навои и железной дороги. Я жил в общежитии – бараке в комнате на четырёх человек. Кроме меня там жили выпускники Свердловского Горного института: Сковородников Игорь (впоследствии профессор Екатеринбургского Государственного Университета), Вадим Лебедев и ещё один, кажется, по фамилии Золотухин, которого впоследствии сменил Пятин. Главным геофизиком был Славгородский.

Я продолжал работать на каротаже, и мы освоили новую каротажную станцию АЭКС – 900 (автоматическая электронная каротажная станция с глубиной исследования 900 метров). К нам даже присылали каротажников из других регионов для стажировки. Таким образом к нам приезжал из Казахстана Игорь Глинкин, мой сокурсник.

Когда я работал в партиях номер 25 и 17, мне писали письма: зав. кафедрой высшей математики ЛГИ, профессор Андрей Митрофанович Журавский и однокурсники – Толя Максимов, Чень Юй-Си и Цуй Чень-Юй из Китая. Под руководством Журавского я изучил учебник Вентцель по теории вероятности. Толя работал в посёлке Гнивань на Украине и с лозунгом «умотыжим и перемотыжим королеву полей» ухаживал за кукурузой, внедряемой Хрущёвым в то время. Чень Юй-Си писал из Китая, где случилась «культурная революция» такие слова: «У нас весна. Зеленеют поля, будет урожай. Люди ходят и думают, хватит ли на всех».

На некоторое время меня пригласили работать в буровую партию в Самаркандскую область, а потом опять вернули в семнадцатую. После этого я начал заниматься геоэлектрохимическими методами, в частности, пытался измерить окислительно-восстановительный потенциал вод в скважине для одного участка месторождения Учкудук (двадцать пятая партия). В семнадцатой партии по данным каротажа я построил карту распределения потенциала СП (собственной поляризации) продуктивного пласта песков по отношению к вмещающим глинам. Оказалось, что максимальный потенциал соответствует границе окисленных (жёлтого цвета) и неокисленных (серого и зелёного) песков, к которой приурочены залежи урана. Объяснения этому факту я не нашёл до сих пор.

Зимой я ездил из Узбекистана в Ленинград в отпуск, чтобы покататься на лыжах. Мне так надоела среднеазиатская жара – прямо не было никаких сил. Но в 63-м году я всё-таки поехал в отпуск весной, ибо мне надоело приезжать только с тем, чтобы покататься на лыжах. В Ленинграде я получил письмо товарища из Узбекистана, из которого узнал, что партия №17 закрывается (все задачи были выполнены, запасы урана определены), и я могу написать заявление об увольнении. Ранее, будучи в Узбекистане, я уже писал подобное заявление начальнику экспедиции Петренко, но он сказал, что и в Узбекистане много работы. А теперь обстоятельства изменились и мне пришли бумаги об увольнении

Так как оказалось, что в Горном институте есть только заочная аспирантура, надо было искать новую работу; и я её нашёл. Толя Максимов, любитель собак, позвал меня на собачью выставку на стадион имени Ленина. Там мы встретили нашего однокурсника Эрика Чечеля, который привёл на выставку карельскую лайку. Эрик сказал, что у него в Западном геофизическом тресте как раз требуется геофизик. После встречи я пошёл в отдел кадров ЗГТ; начальник отдела Овсянников взял мой паспорт и увидел, что я прописан… в Узбекистане! Я принялся объяснять, что раньше жил и учился в Ленинграде, поэтому прописан здесь, а вовсе не в Узбекистане. Овсянников задумался и сказал: «Башкирская геофизическая партия уже выехала на полевые работы, а инженера – геофизика там нет. Без него работа невозможна… Ладно, пойду на нарушение закона и приглашаю тебя на работу. Только срочно отправляйся в Башкирию!

 Западный Геофизический Трест, 1965 г.

        В этом году база нашей аэрогеофизической партии разместилась около города Сегежа (это уже в Центральной Карелии). Там я жил в одной комнате с начальником партии В. К. Вальковым и его маленькой дочкой. Каждый день после работы я ходил в лес, набирал грибов; до поздней ночи мы варили их и ели. Однажды мы пошли на территорию бывшего сталинского лагеря для политзаключённых «Беломорлаг». Я увидел несколько уцелевших бараков; и тогда мне вспомнилось, что жена моего дяди Тимофея Леонтьевича Короткевича, техника на ткацкой фабрике «Красное знамя», посаженного в 37м году – Неонила Дмитриевна сидела в этом лагере в предвоенное время как член семьи изменника родины (ей было около 20 лет). Как самая молодая в камере, Неонила спала не на нарах, а под нарами, где невозможно было пошевелиться – гвозди с нар наверху впивались в тело. С начала войны их, словно величайшую ценность, эвакуировали вглубь страны, в Поволжье. Дядя погиб, а тётя десять лет сидела в сталинских лагерях, после чего вернулась к своей дочке – моей двоюродной сестре Виолетте Тимофеевне Павловой после войны. Виолетта поступила в Минский университет на физфак, где комсомольская организация предлагала исключить её из университета как дочь врага народа. Потом, конечно, дядя и тётя были полностью оправданы и реабилитированы; дядя – посмертно. Более того, где-то у меня была газета с фотографией парада 7 ноября 1941 года на Красной площади, где кто-то заметил, а эксперт – криминалист подтвердил: на фото – мой дядя.

        …В этот год мы обнаружили интересные геофизические аномалии на Карельском перешейке: гамма-аномалию у озера Оя-Ярви (в погранзоне с Финляндией) и магнитную аномалию в районе реки Вуоксы. Наземная проверка аномалий в биотитовом шлире гнейсов у озера Оя-Ярви показала, что повышенная радиоактивность связана с высоким содержанием тория, сопровождаемого повышенным (до 10%) содержанием церия и лантана. Но запасы оказались малы, и это было всего лишь рудопроявление, а не месторождение.

 1965 год, Декабрь, ЗГТ → ЛГИ

        В декабре 1965 г. я перешёл на работу из ЗГТ в Горный институт на кафедру геофизических методов, которой заведовал А.А. Логачёв. Я был принят на должность младшего научного сотрудника в Проблемную геофизическую лабораторию с ежемесячным окладом в 98 рублей. Решение о переходе было обусловлено тем, что так мне было проще учиться в аспирантуре (тоже в ЛГИ). В аспирантуре у меня было два руководителя: зав. кафедры геофизических методов профессор А. А. Логачёв и зав. кафедрой высшей математики проф. А. М. Журавский.

        Придя к Логачёву, я спросил - что мне делать и как отчитываться о работе? Ответ был примерно такой: «Делайте, что хотите, по теме диссертации, а раз в год приходите ко мне рассказать, что у Вас получается». Я был поражён предоставленной мне свободой творчества. Логачёв, видя моё удивление, пояснил: «Обычно года через два становится ясно, может человек заниматься научной работой или нет». Надо сказать, что впоследствии случилось так, что в процессе работы я решил сменить тему диссертации.

        В апреле 1966 года умерла моя мама. В семье остались моя бабушка – Татьяна Ивановна и моя сестра Лариса Фёдоровна. Когда об этом узнали на кафедре, Логачёв вызвал меня и вручил от себя 100 рублей – большие деньги. Никогда не забуду этот поступок.

        В шестьдесят шестом году я решил жениться на Нине Аристидовне Кондараки, ассистентке кафедры физики Военно-Механического института.

        Познакомились мы так. В ноябре 1965 года выпал снег. По этому случаю я решил покататься на лыжах в Кавголово с приятелем Толей Максимовым, как раньше в студенческие годы. Катаясь, я заметил на холме девушку с чёрными волосами и в оранжевом свитере. Она сразу мне понравилась, и я подумал: «Раз чёрные волосы, значит, грузинка». А потом подумал: «Ну и что же?» Тогда же я заметил вторую девушку и сказал Толе: «Видишь, там две девушки; иди и познакомься». И тот нехотя поплёлся; между прочим, он уже был женат. Впоследствии я узнал, что Нина – гречанка. Мы стали вместе кататься на лыжах и ходить в кино.

        Для регистрации брака я повёл невесту в ЗАГС Василеостровского района. За день до события я уже заходил в те края, дабы заблаговременно узнать, где ЗАГС и в какие часы работает. Мы вдвоём вошли в дверь, но охранник с ужасом в голосе спросил: «Вы куда?» Чётко зная, что иду жениться; я ответил: «Я сам знаю куда!» Вдруг меня с двух сторон за руки схватили милиционеры; тогда я пояснил: «в ЗАГС идём!» Милиционеры сказали: «Это же Василеостровский Райком Партии, а ЗАГС рядом, в соседнюю дверь!» Пришлось пойти в дверь рядом…

        Там наконец написали нам всё, что нужно и я пошёл в свой отдел милиции, чтобы в паспорте поставили штамп. Милиционер взял мой паспорт и говорит: «А Вас же нет в СССР!» Как так? Дело в том, что я был прописан в Ленинграде и трёх местах Узбекистана и нигде не был выписан. Мне сказали, что такого случая не было в истории советской милиции, а мне грозит страшное наказание, какое именно – будет решать начальство.

        Когда я потом пришёл за паспортом, мне выдали его со всеми нужными записями и не назначили никакого наказания. Смею предположить, что дело замяли нижестоящие чины, сами боявшиеся навлечь на себя гнев начальства.

            В августе, после женитьбы, я поехал с Ниной к её тёте Ольге Елеферьевне Судакевич (Кондараки) в Крым, в Никитский ботанический сад, где мы и провели наш медовый месяц. Там меня поразили две вещи:

1) Нина отлично плавала и далеко уплывала от берега, а я еле-еле держался на воде. Мне пришлось учиться плавать.

2) Ольга Елеферьевна показала Нине, как жарить сладкие перцы. Я ел эту еду первый раз в жизни, и мне необычайно понравилось.

        После возвращения я продолжил работать в ЛГИ и занимался вопросами теории геотермических измерений в скважине. Диссертация не стояла на месте; в 67-м году я принёс Логачёву черновик. Тема работы – «Вопросы теории геотермических измерений в скважине». Но защищать эту диссертацию было нельзя, так как необходимым условием защиты было опубликовать работы по теме в научном периодическом издании; я отослал несколько статей в «Известия Академии Наук», но опубликованы они ещё не были. Поэтому я защитил диссертацию только в семидесятом году, а пока был младшим научным сотрудником Логачёва.

        Вообще в аспирантуре, как я уже упоминал, у меня было два руководителя – Логачёв и Журавский; но Андрей Митрофанович Журавский погиб, а я поменял тему, и поэтому остался один руководитель. Моими оппонентами были горняк профессор Дядькин Юрий Дмитриевич и математик, доцент Соловейчик Рувим Эммануилович. После защиты Логачёв предложил мне перейти на учебную работу на должность ассистента. С тех пор я работал на этой кафедре преподавателем.

        В 1969 году родилась моя старшая дочь Оля, а в 72-м – младшая, Маша. Каждый год теперь мы ездили всей семьёй в гости к Ольге Елеферьевне, и дочки скоро научились плавать в Чёрном море. В это время и все последующие годы я также занимался научной работой по двум основным направлениям: развитие теории геотермических измерений (тема моей кандидатской), а также развитие теории и полевых исследований геоэлектрохимическими методами. По первому направлению я составил программу каротажа глубокой скважины во льду Антарктиды, пробуренной под руководством профессора Бориса Борисовича Кудряшова, с которым я тесно сотрудничал все годы. У нас сложился удивительный коллектив: способным аппаратурщиком и экспериментатором был Николай Николаевич Уваров, главным организатором и практическим исполнителем – научный сотрудник Сергей Гаврилович Поспелов. К сожалению, Поспелов страдал «русской болезнью» и иногда впадал в запой, ему даже пришлось «зашиться» - ввести под кожу ампулу с лекарством, вызывающим ухудшение самочувствия при приёме алкоголя. Изредка после пьянки его помещали в «Жёлтый дом». Там мы с Виталием Григорьевичем Терентьевым – нашим коллегой навещали Поспелова.

        Первое, что мы увидели в коридоре, была стенгазета: «За советские кадры». Войдя в палату к Поспелову, мы поинтересовались – разве в сумасшедшем доме выпускают стенгазеты? «До меня – нет. Я начал» - ответил тот.

        У нас также работал лаборантом студент – вечерник Юра Лепков, отличавшийся нестандартным поведением в любой ситуации. Например однажды, ещё до формирования нашей группы, Лепков повёз на мотоцикле нескольких знакомых студентов отдыхать на южный берег Крыма. По дороге у приятелей закончились деньги; когда они подъехали к морю, все очень хотели есть. Юра задумался и сказал: «Если вы будете слушаться меня, то я вас накормлю».

        Лепков пошёл на разведку в столовую ближайшего санатория. Там он узнал время, в которое приходят и уходят смены обедающих; затем вернулся к своим и сказал: «Я вас поведу в столовую, и вы поедите бесплатно. Но надо всё съесть и уйти за время перерыва между сменами».

        Вот наши герои пришли и сели за стол; Юра для отвода глаз позвал официанта и стал возмущаться тем, что «как и вчера, все блюда унесли раньше времени». Официант извинился и сказал, что блюда сейчас принесут. Когда всё принесли, ребята быстро-быстро поели и по сигналу Юры ушли в парк. Отошли от пансионата на некоторое расстояние; вдруг одна девушка говорит: «Ой! Я забыла сумочку». Тогда Юра сказал: «Ну, теперь будут бить меня». И героически пошёл за сумочкой…

        Ещё один член нашей группы – Михаил Сергеевич Бугорков – учился на вечернем отделении, и при этом любил работу в полевых условиях. Он хорошо разбирался в технических задачах, в аппаратуре, но при этом был своеобразным человеком. К примеру, категорически отказывался от публичных выступлений, и, когда защищал дипломный проект, постеснялся прийти в институт в день защиты. Тогда мне пришлось объяснить зав. кафедрой Игорю Васильевичу Литвиненко, что Бугорков стесняется. Зав. кафедрой сказал: «Ладно! Передайте ему, что мы не пустим студентов в зал. Будет только комиссия». Миша как будто смирился, но в новую дату защиты снова убежал. Тогда решили перед защитой запереть его в комнате. Бугоркова закрыли в одной из лабораторий, а у дверей посадили на стуле в качестве сторожа престарелую секретаршу кафедры Ию Сильвестровну Хомякову. Когда пришло время защиты, мы пришли к Ие Сильвестровне и спросили: «Ну что, сидит?» Она ответила, что да, сидит; открыли дверь, а внутри никого нет! Оказалось, Миша сбежал через форточку. Так он и не защитил дипломный проект.

        У меня как у руководителя была другая трудность в отношениях с Бугорковым. Он сам сделал макет аппаратуры полярографического каротажа и работал с ним, но категорически отказывался делать повторные измерения (что было необходимо для исключения случайной ошибки), говоря: «Олег Фёлорович, Вы что, мне не верите?»

 60-е годы, Кольский п-ов

        Сергей Гаврилович Поспелов родился в Ленинграде в 1934 году в семье сотрудника НКВД. Его отец занимал какой-то высокий пост и даже был похоронен в Александро-Невской Лавре. Сергей закончил горный в 50-е годы по геофизической специальности. Он был талантливым боксёром и занял первое место по городу среди юношей. Был активным и контактным человеком.

        Однако по наследству от отца Сергею передалась склонность к алкоголю. Когда я поступал на работу в декабре 1965-го, он был младшим научным сотрудником и должен был занять вакантное место ассистента. Ранее занимавший эту должность Блинов был уволен за пьянство. Но в это время на Поспелова поступила бумага из милиции – уже о его пьянстве. Тот боялся, что при поступлении в должность бумага попадётся на глаза начальству, и его тоже выгонят; поэтому, чтобы не создавать лишнего шума, пригласил на эту должность меня. Я согласился, и с тех пор мы стали работать вместе.

        В 60-е годы Сергей Гаврилович Поспелов организовал на Кольском полуострове испытания новых видов геофизического каротажа, а именно трёхкомпонентного векторного магнитного каротажа, гамма-гамма плотностного и селективного каротажа. Аппаратуру векторного магнитного каротажа разрабатывал и испытывал Олег Молчанов из Свердловска (Ныне Екатеринбург). Участвовал в этом также и мой однокурсник, работник института «ВИТР» А. Б. Ломакин. Аппаратуру гамма-гамма каротажа разработал и испытывал Г. А. Иванюкович, аспирант профессора В. А. Арцыбашева из Горного института.

        Мне хотелось найти метод изучения химического состава руд (в противоположность указанным физическим). Для этого я взял образцы сульфидных медно-никелевых руд Печенгского рудного поля (Кольский полуостров), имевшиеся в Горном институте, погрузил в воду и выдержал в течение примерно двух суток. Затем записал полярограмму этих вод на приборе с кафедры химии. На полярограмме, к нашей радости, отлично выделялись интенсивные волны никеля, железа и меди. Мы решили, что таким же методом можно будет выделять интервалы сульфидных руд, изучая жидкость в скважинах Кольского полуострова без отбора проб. Для этого надо было создать новый тип прибора – скважинный полярограф.

        В это время в Ленинграде в организации «Научприбор» производились лабораторные полярографы, разработанные под руководством Игоря Львовича Эберлинга. Я и С. Г. Поспелов отправились в это учреждение, познакомились с Эберлингом и заинтересовали его своей идеей; он согласился участвовать в создании скважинного полярографа. Благодаря стараниям Поспелова, впервые в истории Горный институт заключил договор с ВНИИ Научприбор'ом на изготовление скважинного полярографа. Горный институт заплатил за изготовление всей электроники и наземного пульта, но скважинный снаряд разработали и изготовили прямо в горном.

        Я вообще удивлялся способности Сергея Гавриловича ходить по различным кабинетам. Однажды он выписал для экспедиции спальные мешки и через какое-то время списал их, хотя они были почти новые. Один мешок Поспелов отдал мне, и мешок сохранился до сих пор. Также я был свидетелем сцены разговора начальника НИЧ с Поспеловым:

- Сергей, ты дал моему сыну мешок, а сын такой высокий, что торчит из мешка по пояс.

- а что же делать?

- Дай для него второй мешок!

        Да, Сергей рационально распоряжался имуществом – в отличие от начальника экспедиции ЗГТ – Западного Геофизического Треста. Как я слышал, этот начальник рубил списанные, но годные к использованию палатки и спальные мешки топором. Спрашивается, зачем? Чтобы не допустить хищения социалистического имущества!

        Итак, о приборах. К следующему году Эберлинг сделал макет аппаратуры, и Поспелов сумел выхлопотать приказ по горному институту о создании отряда для проведения работ на Кольском полуострове, в посёлке Никель.

        Когда я пошёл к зав. кафедрой химии проф. Галине Викторовне Иллювиевой и рассказал о наших планах, та воскликнула: «Какой дурак мог это придумать? Использовать среди непролазной грязи и помех в скважинах прибор для точнейших измерений и требующий особой чистоты и ухода?!» Эта заведующая, между прочим, была моим преподавателем в студенческие годы.

        Мы уговорили Эберлинга поехать с нами на испытания в посёлок Никель Мурманской области. Первые результаты показали, что на скважинных полярограммах чётко отражаются полярографические волны свободного газообразного растворённого кислорода.

        Работали мы и днём, и ночью – на полуострове длинные белые ночи. Как-то после бессонной ночи зашли с результатами работ к зав. кафедрой Геофизики Университета, профессору Александру Сергеевичу Семёнову. Он посмотрел и сказал: «Молодые люди, запомните: первые в мире каротажные полярограммы видел профессор Семёнов».

        Но записать эти полярограммы мы смогли только до глубины в 30 метров. Дело в том, что в скважинном снаряде мы использовали ртутно-капающий электрод, а при опускании снаряда ниже 30 метров из капилляра переставала капать ртуть. Я думал, что это из-за недостаточной эластичности компенсатора давления – резиновой трубки-мембраны над резервуаром с ртутью. Мы промучились над этим целое лето, так ничего и не придумав.

        Уже на будущий год вместо Эберлинга, уволившегося из Горного института, заниматься аппаратурой приехал Миша Бугорков и поставил, наоборот, вместо тонкой трубки толстостенную. Я подумал: как же так, даже тонкая была нечувствительна к изменению давления, куда уж толстой! Но, к моему удивлению, всё заработало, и мы смогли писать полярограммы практически на любых глубинах. Оказалось, что тонкая трубка от давления схлопывалась и не пропускала ртуть. Между прочим, Миша здесь стал сильно роптать на местный климат: «Что это такое – в середине лета на сопках снег лежит, и мы в ватниках ходим! Неужели нельзя найти место потеплее?»

        Надо сказать, что ядовитую ртуть для прибора я возил в самолёте в сумке в бутылочке. Как хорошо, что в советское время в аэропортах не досматривали! А до того, как я придумал изменять объём резервуара с помощью трубки, я экспериментировал с жидким поршнем, в качестве которого выбрал четырёххлористый углерод (страшный яд!), потому что он был а) изолятор; б) легче ртути и в) тяжелее воды, заполнявшей скважину. Однако, из соображений безопасности я выбрал резиновую трубку.

        В том же году выяснился недостаток аппаратуры: низкая чувствительность к тяжёлым металлам, которые нас интересовали больше всего. Тут к работе подключился Николай Николаевич Уваров. Он разработал аппаратуру импульсного полярографического каротажа, чувствительность которого раз в десять больше, чем постояннотокового.

        Н. Н. Уваров сам опробовал эту модификацию в скважинах сульфидных медно-никелевых месторождений Печенского рудного поля. Оказалось, что таким способом можно определять не только концентрацию растворённого урана в скважинах при подземном выщелачивании, но и железа, ванадия, марганца и других компонентов.

        В Ленинграде на курсах повышения квалификации я рассказал о новом приборе – скважинном полярографе. Один из слушателей, Виктор Алексеевич Деливрон предложил мне испытать прибор в Таджикистане, где он работал начальником каротажного отряда Кайрак-Кумской геологоразведочной партии (вблизи города Ленинабад – ныне Ходжент). Мы заключили договор, и Бугорков с двумя другими сотрудниками уехал в Таджикистан.

        Летом я посетил Бугоркова. Когда я приехал, была страшная жара, в комнате, где разместились Миша и сотрудники, все лежали голые под простынями. Я купил по 5 копеек за килограмм помидоров, огурцов, помыл целый таз и поставил на стол: «Кушайте, это вам не Заполярье». На что Бугорков отвечал: «Олег Фёдорович, Вы что, издеваетесь? Я здесь ем только таблетки от поноса». Пришлось всё есть мне одному…

        При проведении работ в гидрогеологической скважине были получены очень интересные результаты. В скважинах, где наблюдался приток свежих подземных вод через фильтры, повышалась концентрация растворённого кислорода. Если же фильтр был испорчен (например, отверстия забиты илом), растворенный кислород отсутствовал. Это объяснялось тем, что подземные воды получали питание из близлежащих гор, где воды насыщались атмосферным кислородом. Подобным образом мы исследовали много гидрогеологических скважин вблизи Ленинабада и обнаружили несколько неисправных фильтров.

        Однажды главный геофизик Кайрак-Кумской ГРЭ Деливрон предложил отряду из Ленинграда, включавшему меня, Бугоркова и Клочкова, поехать на машинах на юг для изучения скважин в горном Таджикистане в районе озера Искандер-Куль (Искандер – арабский аналог имени «Александр», подразумевается Александр Македонский). Мы, конечно, согласились и отправились в путь с местными геофизиками. По дороге завернули в горный кишлак на северном склоне хребта (название я забыл), где отдохнули в доме сестры Деливрона; оказалось, что предки семьи – французы, а сестра вышла замуж за таджика и живёт по местным законам. Например, когда мы пришли, она расстелила дастархан (скатерть, которую стелят прямо на полу, на кошме), и с дастархана мы руками ели угощение.

        Утром мы выехали в горы – это были отроги Памира. Перевалили через хребет на высоте в три километра; серпантин казался бесконечным, ущелье – бездонным. Видно было, что ущелье заполнено сизым туманом. На склонах тут и там лежали скатившиеся с дорог автомашины. Зрелище было очень впечатляющим, сильнее, чем горы Кавказа.

        Наконец, прибыли к месту работы. Мы выполнили рутинный каротаж на кислород, а после искупались в одном из горных озёр с ледяной водой. Нас предупреждали, что в воде может водиться ядовитая змея гюрза, но никто не был укушен.

        Спустя какое-то время после поездки Деливрон познакомил нас с сотрудниками Ленинабадского горно-химического комбината (ЛГХК), которые проводили каротаж скважин на объектах подземного выщелачивания урана. Для повышения растворимости урановых руд они закачивали в скважины газообразный кислород, но не имели возможности определять концентрацию растворённого кислорода в скважинных водах без отбора проб. А с помощью нашей аппаратуры полярографического каротажа нам совместно удалось разрешить проблему. Эту, а также множество других задач мы решили не за одну встречу: с геофизиками из ЛГХК мы после знакомства сотрудничали долгое время, вплоть до распада СССР; Уваров передал в ЛГХК всю документацию по работе на Печенском рудном поле. Каждый год мы приезжали в Таджикистан по договору о научном сотрудничестве в командировки на месяц – два.

        С середины семидесятых я ездил в Таджикистан для проведения дальнейших работ с аппаратурой; работами руководил Ю. А. Рябков. Измерения в скважинах проводил мой аспирант – заочник Николай Иванович Беззубов. В тот период мы сделали целых десять комплектов аппаратуры.

        В процессе совместной работы сотрудники комбината освоили производство и использование аппаратуры импульсного полярографического каротажа конструкции Уварова. Стоит отметить, что ими также были внесены некоторые усовершенствования в конструкцию прибора. В результате стало возможным определение не только растворённого кислорода, но также уранил-иона, ванданатов, двух- и трёхвалентного железа, двухвалентного марганца и некоторых других компонентов.

        Периодически кто-то из нас ездил из Ленинграда в Чкаловск в ЛГХК. Чкаловск – это городок где-то в тридцати километрах от Ленинабада. Однажды в семидесятые годы я послал туда Бугоркова, где тот попал в Кайраккумское землетрясение. На другой год я побывал там лично и ужаснулся, увидев над входом в гостиницу, где жил Миша, огромную трещину в несколько метров! Дальше – больше: поехав через город Кайраккум к водохранилищу на автобусе, чтобы искупаться, я увидел, что города просто нет: стены лежали на земле. Место было практически безлюдно.

        Несмотря ни на что, мы продолжали работу…

        Когда в девяносто первом году распался Советский Союз, работы прекратились, потому что Россия перестала покупать уран. Комбинат пытался выжить, переориентировавшись на золото, но как-то не получилось. К слову, Беззубов так и не защитил тогда свою диссертацию.

        Месторождения урана были не в Таджикистане, а в Узбекистане. В советское время в Узбекистане и Киргизии проживали много народностей: немцы, корейцы, крымские татары, евреи, русские. Когда во время перестройки в восьмидесятые начались межэтнические конфликты, неместное население начало разъезжаться. Первыми Германия стала приглашать на родину немцев, потом Израиль принял евреев, но русских в Россию никто не приглашал. Жить стало трудно, ввели местные языки как государственные. Специалисты – русские жили в многоэтажных домах; чтобы никто не напал, они организовывали отряды самообороны и с железными палками по ночам обходили дома.

 Вторая половина 70-х гг, Ленинград, ЛГИ

    По просьбе зав. кафедры бурения проф. Бориса Борисовича Кудряшова я составил первую программу геофизических исследований в глубоких скважинах во льду Антарктиды*, пробуренных под его руководством. Вообще бурение во льду проводится с чисто научными целями – в данном случае было необходимо исследовать изменение параметров льда с глубиной. Казалось бы, что измерять во льду – вода и есть вода. Прежде всего решили измерять температуру. Потом включили в программу измерение плотности льда гамма-гамма-плотнометром, а также измерение диаметра скважин (кавернометрию) и положение ствола скважины в пространстве (инклинометрию). Эту программу успешно выполнил наш сотрудник Николай Николаевич Уваров. 

        С тех пор туда каждый год выезжал кто-то проводить исследования, и часто это были сотрудники Горного института (Виталий Григорьевич Тереньтев, Михаил Сергеевич Бугорков, Алексей Николаевич Марков, Константин Викторович Блинов, Волков и многие другие). Регулярные инклинометрические наблюдения в четырёх глубоких скважинах на профиле станция Восток – станция Мирный (длина 1600 км) позволили научным сотрудникам Маркову и Блинову сделать вывод о наличии пластового течения во льду. Дело в том, что до исследований в скважинах теоретики считали, что скорость течения льда с глубиной изменяется плавно, монотонно. Однако экспериментальные исследования показали более сложный характер изменения скорости течения, были выделены пласты с более-менее одинаковым характером изменения скорости течения с глубиной. На эту тему Марков защитил кандидатскую диссертацию.

Конец 1990-х - начало 2000-х, Ленинград

        В девяностые годы ЛенТрансгаз прокладывал на территории ленинградской области магистральные и местные газопроводы. Проложенные газопроводы требовали контроля коррозии – ведь при утечках газа могли произойти (да и происходили) опасные взрывы. Бывало, выгорали леса и плавились горные породы на протяжении сотен метров. Стандартная методика такого контроля – электрометрия, или, как говорят геологи, электроразведка.

        Надо сказать, что для предотвращения коррозии труб используется катодная защита: труба подключается к катоду источника питания, а анод заземляется; так исключается анодное растворение металла, когда в результате блуждающих токов труба могла бы стать анодом и раствориться. Но потенциалы блуждающих токов могли оказаться по модулю больше потенциала катодной защиты, и труба всё-таки начинала растворяться.

        Метод электрометрии основан на измерении потенциала электрического поля вдоль трубы в двух вариантах: при выключенном и при включённом токе катодной защиты. В местах нарушения изоляции, где происходила коррозия, фиксируются токи утечек катодной защиты, и потенциал при включённой защите резко отличается от потенциала при выключенной. Таким способом можно определять места нарушения изоляции.

        В восьмидесятых годах в институте ВИРГ под руководством доктора наук Юлия Самуиловича Рыса были проведены исследования влияния времени пропускания тока через горные породы на процессы. Учёные установили, что при пропускании тока заданной плотности, через какое-то время, которое назвали критическим (τ_крит) происходило разрушение твёрдой фазы горных пород с выделением в жидкую фазу определённых металлов. А в горных породах вдоль газопроводов в местах наличия токов утечки (в местах нарушения изоляции) происходят как раз такие процессы. Значит, в местах повышенной концентрации подвижных (растворённых) форм металлов утечки происходили уже длительное время.

        Горный институт заключил с ЛенТрансГазом контракт на проведение опытных работ по определению мест коррозии магистральных газопроводов. Мы работали на различных участках газопровода в Ленобласти, сначала выполняя электрометрию, а потом на выявленных опасных участках методом Рыса устанавливали давность повреждений (чем старее повреждение, тем больше в этом месте истончается труба). Потом рабочие Лентрансгаза раскапывали указанную шестиметровую секцию трубы и обследовали повреждения, а если надо, заменяли интервал. Нам удалось найти параметр, выяисляемый, через концентрации растворённых металлов, который наиболее чётко показывает места коррозии. Более того, в процессе работы мы обнаружили корреляцию между величиной этого параметра и числом каверн (пятен коррозии) на участке.

        К 2003 году все работы по договору были выполнены в полном объёме, и я доложил об этом на совещании у гендиректора ЛенТрансГаза Юрия Михайловича Стрельцова. Потом мы прислали в ЛенТрансГаз бумаги для того, чтобы горному институту заплатили деньги; а чтобы удостовериться, что всё в порядке, позвонил гендиректору. По телефону мне сказали, что гендиректор говорить не может, а поговорить можно с его советником. Я позвонил советнику, но тот сказал, сто решать финансовые вопросы не может, надо обращаться к директору. Советник предложил вместо денег вексель, то есть бумагу о том, что компания когда-нибудь в будущем уплатит деньги. Но организации, выполнившие работы, не могли ждать – они доверяли лично мне, и получалось, что я обману людей, ждущих зарплаты.

        Я очень переживал, не спал ночами. Выяснилось, что Путин назначил нового гендиректора Фурсенко вместо Стрельцова. Кстати, Фурсенко был братом тогдашнего министра образования, да к тому же и неспециалистом в геологии, но зато специалистом по массовым зрелищам (и будущим руководителем футбольного клуба «Зенит»). К слову сказать, я никогда с этим Фурсенко не встретился, в отличие от Стрельцова, с которым я часто встречался. Стрельцов был деловой человек, замечательный как специалист и как личность.

        Что же делать? Не добившись результата у самого гендиректора, я обратился к заместителю. Тот вник в суть дела и, похвалив нашу работу, он сказал, что, как заместитель, он может распоряжаться суммой до определённого предела; моя же сумма как раз укладывалась в рамки. Проблема была решена; я был очень благодарен этому человеку.

        Однако через год, то есть в 2005 году, у меня случился инфаркт. Думаю, на инфаркт повлияли те события 2003-04 годов.

        Больше при контроле газопроводов никто не использует геоэлектрохимию.

 Санкт – Петербург, 2000-е гг.

Мой аспирант Чжоу Цзыюн написал кандидатскую диссертацию о струйных ореолах рассеивания нефтегазовых залежей. И вдруг за три – четыре дня до защиты доктор физико-математических наук Хайкович И. М. с кем–то присылает записку, где пишет, что главная формула – неправильная! В записке он приводит свою правильную формулу, полученную другим способом.

 Я был очень взволнован, но смог доказать, что его формула в точности совпадает с формулой диссертации, полученной более простым способом, чем способ Хайковича. Я пришёл к нему и сказал об этом.

Иосиф Мордухович поднял обе руки вверх и сказал:

-Пусть все видят – Хайкович умеет признавать свои ошибки!

И написал очень хороший отзыв на автореферат диссертации."

Послесловие

 Олег Федорович работал в Горном университете до 2022 года. Потом вышел на пенсию, но являлся почетным профессором университета и поддерживал отношения с воспитанниками, выступая в роли научного консультанта. 30 марта 2024 года Олег Федорович скончался, прощание состоялось 04.04.24, памятное место располагается на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.